Рафаэль Арамян - Неоседланные лошади [Сборник рассказов]
— Водку нельзя, — пошутил напарник.
— Выпьете дома, когда будете встречать Новый год по своему времени.
Водитель посмотрел на освещенные окна, бегущие навстречу автобусу по обе стороны дороги, и подумал о том, что зима вовсе не напоминает неживое сияние кафеля, нет, зима — это веселые огни, радость и оживленный разговор пассажиров за спиной.
Перевела Е. Алексанян
Постелите мне на кровле
Прошу вас, постелите мне на кровле.
— Вы никого не стесните, у нас много комнат, а если думаете… — хозяин дома обрывает себя на полуслове. Самолюбивым тоном сказанные слова заставляют его призадуматься, но я не даю ему обидеться от его же собственных предположений.
— Я ничего не думаю, просто-напросто хочу поспать на крыше.
Мое желание кажется теперь ему еще более странным и непонятным. Он подходит к жене, шепотом советуется с ней и с сомнением смотрит на меня.
Жена, кажется, догадывается о чем-то, улыбается и, возражая, начинает загибать на одной руке свои полные, маленькие пальцы.
— Во-первых, солнце рано согревает кровлю, потом — что скажут соседи… село рано пробуждается, коровы мычат, петухи кричат… И потом, как будете одеваться утром у всех на виду?
Доводов хватает, чтобы образовался маленький белый кулачок. Я восклицаю:
— Значит, стадо проходит на выгон мимо вашего дома? И петухи, как в старину, кричат на рассвете?
Хозяйка удивляется:
— Когда это петухи не кричали по утрам?
Я шучу не к месту:
— Кто знает, может, в вашем селе нет петухов?
Хозяйка удивляется еще больше:
— А почему их не должно быть?
Я что-то бормочу, потом совсем теряюсь и умолкаю. Хозяева с сожалением смотрят на меня.
— Я не так хотел сказать.
Хозяева, сельские учителя, переглядываются, и муж берется помочь растерявшемуся «ученику».
— А не так, так по-другому и скажите.
Я соглашаюсь:
— Ради бога, не поймите меня превратно. Конечно, я знаю, что петухи кричат на рассвете, знаю также, что петухи были и всегда будут на белом свете, но хочу еще и еще раз услышать все это… Однажды один крестьянин, — начинаю я издалека, — много лет живший в городе, встречает своего земляка и спрашивает его: «А что, солнце еще всходит из-за черной горы?» Его земляк не удивляется, — я подчеркиваю слово не удивляется, — и отвечает: «Да!»
Теперь хозяева сами теряются, догадываясь, о чем я говорю, но делают вид, что ничего не поняли.
— Ну что ж, — наконец говорит хозяйка, — я постелю вам на кровле.
Прощаюсь с ними и выхожу во двор. Хозяин провожает меня. Смотрю на звездное небо и говорю:
— Не покрывайте вашу земляную кровлю жестью.
— А мы на крыше не спим. И потом, у нас нет денег на жесть.
— Весной что может быть обаятельней зеленой цветущей крыши?
Хозяин считает меня совершенным чудаком и возражает:
— Какое обаяние? Живете в городе, пользуетесь всеми удобствами…
Он рассказывает, что и они когда-то жили в городе и, возможно, что они больше горожане, чем кто-либо другой. Потом возмущается, негодует, а я думаю: «Да, для того чтобы любить деревню, нужно быть в какой-то мере горожанином, а чтобы любить город — крестьянином» — и говорю:
— Пустое все это, не стоит гневаться, человек везде останется человеком. Да, я хотел спросить, почему вы эту крупную, красивую кладку залили цементным раствором?
Он окончательно разочаровывается во мне и, схватив за руку, шепчет на ухо:
— Крестьяне мы, по-крестьянски и живем. Не как в городе… Если нужда у вас, то это там…
У меня нет нужды, но я иду в указанном направлении, потом сворачиваю в сторону и подхожу к выложенной базальтом стене. Рукою ощупываю кладку и как будто слышу голоса камней. На фоне темного неба вижу еще более темные силуэты осин. Они раскачиваются, шелестят и, подобно занавеси, открывают и закрывают кусочек звездного неба. Хозяин покашливает. Наверное, я задерживаюсь. Я возвращаюсь и в сопровождении хозяина поднимаюсь по деревянной лестнице на крышу. Теперь над головой только звездное небо. Хозяин не смотрит на него, прощается со мной и уходит, а я сажусь на край постели, зажигаю сигарету и, протянув руку к небу, стараюсь поместить огонек сигареты среди звезд. Получается. Руки не видно, а огонек сигареты мерцает вдали, левее Млечного Пути, в каком-то созвездии. Я не знаю названия созвездия и осторожно перемещаю огонек в сторону Большой Медведицы. Сейчас Большая Медведица состоит не из семи, а из восьми звездочек, и склонившийся над горизонтом ковшик вобрал в себя мерцающий огонек моей сигареты. Огонек угасает. Из небесных далей возвращаю руку, подношу сигарету к губам, разжигаю ее и снова отвожу к небу. Потом глаза закрываются…
…Наша солнечная крыша зеленеет. В траве мелькают маленькие беленькие цветочки, и качается на ветру мак, похожий на красный петушиный гребешок. Мать заставляет повторять за собой весенний стишок:
— Лаглаго[1] хаджи Беко,
Откель идешь?
— С тех черных гор.
— Что же несешь?
— Сверток мылка.
— Кому несешь?
— Мамке Суска.
— Пошто несешь?
— Платок постирать,
Голову покрыть —
И станет весна.
Запрокинув голову, я выговариваю стишок, и мне кажется, что вижу этого Лаглаго хаджи Беко. Взбираюсь на крышу и, обращаясь ко всему свету, снова выговариваю стишок. Отец раздражается:
— Ну началось, целый день будет повторять. Займись делом, покатай трамбовку, чтоб земля затвердела.
На кровле есть цилиндрический камень. Я должен сминать им траву и цветы.
Не делаю этого, и отец сердито говорит:
— Не выйдет из тебя работник!
— Слушай, что ты воюешь с ребенком, — говорит мать, — любишь работать, сам и катай этот камень.
В ответ на это отец еще больше распаляется:
— Ну, если я не работаю, то как же ты живешь?
— Как Лаглаго хаджи Беко. — Мать говорит все это без всякой злости, но отец гневно швыряет лопату и грозит, что уедет в город, нас всех заберет с собой, и тогда мы поймем, что значит жить на одну зарплату.
В город уезжаем на телеге. Моя собака бежит за нами, потом задерживается в узенькой улочке у лавки мясника. Окликаю ее, но она не слышит. Городские щенки окружают ее. Она удивленно обнюхивает их, а потом, понурив голову, бежит обратно в деревню.
Хочу спрыгнуть с телеги и бежать за ней, но кто-то держит меня, я вырываюсь и открываю глаза,
В небе горят еще звезды, и петух кричит где-то рядом. Все спуталось. Не знаю, детство ли мое продолжается, или что другое происходит. Слышу мычание коров и, вспомнив хозяйку, поспешно одеваюсь и протягиваю руку к пачке сигарет. Рассвело, и я вижу рядом с собой трамбовку. Я так и не научился катать ее.
Хозяева уже проснулись. Муж поднимается наверх, здоровается и, подойдя к моей постели, задумчиво останавливается. Заснув ночью, я уронил горящую сигарету и спалил кусочек одеяла. Хозяин смотрит вопросительно, а мне хочется сказать, что это звездочка упала на мою постель, а не сигарета, но я боюсь показаться совершенным сумасбродом и виновато улыбаюсь.
— Плохая привычка. Вдруг сожжете себя.
— Если не сжег уже.
Я жду, что хозяин спросит, как мне спалось на крыше, но он молчит.
— Чем я хуже других, — вдруг говорит он, — хочу переехать в город. Пусть не думают, что мы жить не умеем.
Я не знаю, чем он так удручен, на кого сердится?
— А я хочу вернуться в деревню.
— Все вы так говорите. Не надо утешать. У нас есть все, и отсюда до города всего час езды. А что кровля не покрыта до сих пор — и это будет когда-нибудь.
— Ради бога, не надо этого делать, — прошу я, а он не слышит меня, не слышит крика петухов, мычания коров, шороха осин.
А сегодня я в своей городской квартире один, один-одинешенек. Над моим потолком чужие потолки, и над ними железная крыша, с которой не посмотришь на звезды. Я гашу свет в комнате и протягиваю горящую сигарету в темноту. Рука и стены перестают существовать, лишь огонечек сигареты горит и мерцает, как яркая звездочка. Вот сейчас, наверное, отвлекут меня телефонные звонки, а я все вспоминаю прошедшие годы, когда спал на нашей кровле и над головой было звездное небо.
Перевела Н. Манукян
Пришли и ушли
- Видишь линию гор?
С кровати виден только подоконник.
— Подложите еще подушку…
Белая подушка как заснеженная вершина над цветастым подножием одеяла, и с этой высоты ему видно все. Наволочка пахла снегом, и больному вдруг вспомнилось, как мать заносила с балкона одеревенелые от стужи простыни, наполнявшие комнату запахом арбуза.
— Кардиограмма твоя похожа на линию гор.
— И у гор есть сердце, — еле слышно прошептал больной.
— И у гор…
Тик-так, тик… Вязкая тина безмолвия медленно разбухала, разрасталась, и лишь где-то в самой его глубине еще жило время: тик-так, тик…
